Сирийские
черкесы приезжают на историческую родину – на Северный Кавказ. Война,
конечно, значительно увеличила статистику возвращения черкесов в
Кабардино-Балкарию, Адыгею и Карачаево-Черкесию, однако и этот источник в
последнее время практически иссяк. Интернет-издание «Русская планета»
попыталась понять, почему поток черкесских репатриантов невелик как в
целом, так и в частности – откровенно мал в этом году.
На
окраине аула Панахес в Адыгее, километрах в тридцати от Краснодара,
сирийские черкесы, бежавшие от войны, строят себе жилье. По подсчетам
Аскера Сохта, руководителя черкесского национального общества «Адыгэ
Хасэ», выходит по 400-500 тысяч рублей за вполне просторный двухэтажный
дом из шлакобетона «под ключ». Деньги на жилье для черкесских беженцев
собирали, в основном, черкесские бизнесмены.
В Адыгею, по данным Центра адаптации репатриантов, из Сирии приехало около 800 черкесов. Всего же черкесов, возвращающихся в места, из которых их предки были изгнаны полтора века назад после Кавказской войны, примерно полторы тысячи. «А если бы не война, приехал бы?» - интересуюсь у одного из строителей, и он привычно принялся рассказывать версию, принятую у репатриантов-беженцев: «Я давно думал о возвращении на землю предков, просто война ускорила принятие решения...» - «В общем, не вернулся бы?» - уточнил Аскер Сохт. Собеседник согласно улыбнулся.
Из коммунистов в антисоветчики
Адыги, или черкесы, еще в 1990-е провозгласили репатриацию тех, кто полтора века назад стал мухаджирами, что в переводе с арабского означает «переселенцы». Количество черкесов, изгнанных в XIX веке после Кавказской войны в Османскую империю, оценивается в сотни тысяч. Их число в четвертом и пятом поколении перевалило в одной Турции за 7 миллионов, а всего они живут в 42 странах мира. Словом, демократия в Адыгее и Кабардино-Балкарии, двух основных регионах исторической Черкесии, началась с митингов в поддержку возвращения соотечественников, которым, как считалось, мешали вернуться исключительно коммунисты.
«Идея репатриации была нужна, прежде всего, тогдашней адыгской элите», - полагает краснодарский ученый и политолог Михаил Савва. Однако, как быстро выяснилось, репатриация от воззваний соотечественников никак не зависела. Она вялотекущим образом шла сама по себе все полтора века. Даже в 1920-х годах некоторые черкесы, пользуясь хаосом Гражданской войны, пробирались сюда».
В советское время некоторые сирийские черкесы, особенно те, кто вынужден был покинуть во время Арабо-израильской войны Голанские высоты, записывались в компартию – только ради того, чтобы написать под этим предлогом письмо советскому правительству с просьбой о возвращении. Советское правительство не откликнулось. Зато откликнулись американцы, позвав «голанских» черкесов в Паттерсон, штат Нью-Джерси. В итоге паттерсонские черкесы стали самыми большими антисоветчиками.
Вспоминая Марию Темрюковну
Рядом с Майкопом, столицей Адыгеи, в 1998 году появился аул Мафэхабль, что означает «Аул счастья». Его первыми жителями стали 165 черкесов из Косова. «Мы оказались между косовскими албанцами и косовскими сербами», - вспоминает Мухаммед, в косовские времена бизнесмен, ныне заместитель муфтия аула. Между двух огней косовские черкесы оказались даже географически – почти ровно посередине между столицей края Приштиной и косовской Митровицей, центром сербского анклава на севере Косова. С них начался аул Мафэхабль и, в общем, сама репатриация, которая с тех пор исчисляется сотнями людей. Аул ширится, правда, не слишком быстро – как и сама репатриация.
Те, кто приезжает сегодня, о первых репатриантах отзываются с некоторой завистью. Тогда к ним было приковано всеобщее внимание, им помогали и с работой, и с адаптацией, прежде всего языковой. Сегодня Центр адаптации беженцев – это небольшое здание в Майкопе, в котором администрация соседствует с несколькими семьями беженцев, которых пока не удается пристроить на постоянное жительство. Чаще всего предоставляемые им варианты – это съемная квартира в городе или дом в селе, куда репатрианты, по преимуществу горожане, не слишком рвутся. За двадцать лет местные жители, пережив первый романтический восторг, привыкли и к самим репатриантам, и к тому, что их совсем немного.
Аскер Шхалахов, председатель Комитета по делам соотечественников в адыгейском правительстве, рассказывает, как бизнесмены собирают деньги на строительство для репатриантов, на мебель, на учебу. И понимает мое удивление: почему он, чиновник, ни слова не говорит о бюджете? Есть ведь программа возвращения соотечественников, в ней заложены определенные сметы и квоты?
«Да, - отвечает Шхалахов, - заложены. Но черкесов они не касаются. В нашей квоте в 450 человек, которая была обозначена в прошлые годы, учитываются все – и ближнее зарубежье, и украинские беженцы. Так что на черкесов остается совсем немного. А на этот год квота вообще пока не сформирована».
В ответ на вопрос о месте черкесов в программе возвращения соотечественников черкесские активисты ссылаются на руководителя Департамента межнациональных отношений Минрегионразвития Александра Журавского: вопрос отнесения сирийских черкесов к соотечественникам за рубежом не проработан и требует обоснования.
«Сирийские черкесы являются потомками выходцев из среды адыгских народов Северного и Западного Кавказа, которые не приняли российское подданство и сделали добровольный выбор покинуть регион после завершения военных действий в ходе Кавказской войны», - таков ответ чиновников.
«А зачем же тогда в центре Нальчика стоит памятник Марии Темрюковне, жене Ивана Грозного, на котором написано «Навеки с Россией!», а это, между прочим, 1577 год?» – настаивают черкесские активисты.
Соотечественник как иностранец
Черкесы возвращаются не как соотечественники, а как обычные иностранцы по стандартной процедуре: разрешение на временное проживание, потом вид на жительство, и в конце долгого пути – гражданство. Некоторым повезло: в начале 1990-х Москва в порыве солидарности с соотечественниками за рубежом давала им гражданство вместе с паспортами, в Адыгее таких около 50 человек. Остальным приходится искать варианты.
Путь из воюющей Сирии в Россию для большинства беженцев лежит через Турцию. Там, кстати, изрядная их часть и остается: сегодня колония сирийских беженцев насчитывает около 6000 человек, и только немногие продолжают свой путь на историческую родину. Но для этого нужно приглашение.
Ахмет Сташ, руководитель организации «Пэрыт», что в переводе означает «Идущий впереди», родом из селения Сальмоней на Голанских высотах («Пэрыт» была закрыта в июне текущего года). Он приехал в Нальчик в начале 1990-х, когда ему было девятнадцать лет и, как все репатрианты того времени, довольно быстро интегрировался. Сегодня «Пэрыт» занимается юридической поддержкой черкесов, которые хотят вернуться, сопровождая весь процесс репатриации. Начинается все с приглашения, потом формальности вроде ВРП (временного разрешения на проживание).
«А почему никто не получает статус беженца?» Ахмет кивает: «Да, Россия подписала соответствующую конвенцию, и сирийские черкесы под эту категорию подпадают. Но нам прямо говорят: «документы на получение статуса мы принимать не будем» – и ссылаются на какую-то ведомственную инструкцию ФМС».
У
некоторых возникают трудности и с ВРП, и с продлением вида на
жительство. Аслан Бешто, один из лидеров общественного движения черкесов
в Кабардино-Балкарии, полагает, что ФМС вместе с другими силовыми
структурами совершенно сознательно блокирует возвращение черкесов:
«Начиная с прошлого года процесс возвращения практически остановился».
«Пэрыт» подает в суд, и, по словам Сташа, 19 дел удалось выиграть.
Однако мои собеседники припоминают только один случай депортации, и тот скорее стечение обстоятельств. «Государство не хочет возвращения черкесов, оно этого не скрывает, - полагает Михаил Савва. - Но борется оно с этим возвращением инстинктивно». Например, в нальчикском санатории «Дружба» проживали черкесы из Сирии в количестве 41 человека. Месяц назад в санаторий пришло распоряжение: черкесов выселить. Их место заняли 39 беженцев с Украины, которые за счет бюджета, в отличие от выселенных черкесов, обеспечиваются четырехразовым питанием.
Аскер Сохт из Краснодара считается идейным оппонентом своих коллег из Нальчика. Он верит в конструктивное сотрудничество с властью и в пику нальчикским активистам уверяет, что у него никаких проблем с ФМС нет. Впрочем, у его подопечных тоже не получается получить статус беженца. Да и сам Сохт, кстати, не очень приветствует выезд черкесов-репатриантов за границы аула. Он, однако, признает: подходы ФМС могут различаться в зависимости от региона, причем не всегда эти различия основаны на чем-то сугубо политическом. В Нальчике, например, полагают, что в основе различий Адыгеи и Кабардино-Балкарии земельный вопрос: «У нас земли мало, у них много, поэтому у них можно найти место и для аула Мафэхабля, и Панахеса, а у нас – нет».
Взгляд с Голанских высот
Сирийских черкесов можно отличить от других репатриантов, не зная арабского и не разбираясь в черкесских акцентах. Они в разговоре с посторонним будто инстинктивно напрягаются, и коллеги этому моему наблюдению нисколько не удивлены. «Они приехали из страны, где все боятся спецслужб, - объясняет Аслан Бешто. - И они опасаются, что через российские спецслужбы в Сирии станет известно об их откровенности здесь. А там остались у многих дети, родители или друзья».
Сирия, как полагают многие местные аналитики, сама не очень заинтересована в том, чтобы покидающие страну считались беженцами, и госслужащему или военнообязанному легально покинуть Сирию крайне сложно. Поэтому Россия, поддерживающая сирийскую власть, солидарна с ней и в вопросе беженцев. К тому же беженцы признаются, что довольно часто становятся объектами интереса российских людей в штатском, выясняющих у них, за кого они – за Асада или оппозицию, и чем занимались на родине. «Конечно, мы за Асада!» - с доведенной до автоматизма уверенностью отвечают черкесы из Сирии.
Еще одним программным пунктом является отношение к Израилю. «Я ненавижу Израиль! - без обиняков заявил старик в Мафэхабле. - Он изгнал меня с Голанских высот». А средних лет беженец в Панахесе о своем изгнании с Голан вспоминает с меньшим пафосом (Израиль, кстати, предлагал черкесам перед атакой на Голанские высоты убежище). «Почему вы отказались?» - спрашиваю. «Да времени не было раздумывать. Израильтяне нам дали несколько часов на сборы... - он задумался и добавил: - Хотя, конечно, дураки были, что отказались. В Израиле уж получше было бы, чем в Сирии...»
Война не закончена
Михаил Савва полагает, что пик борьбы с репатриацией совпал с Олимпиадой: «Спецслужбы будто получили карт-бланш на борьбу со всем, что им кажется подозрительным. Причем эта установка до сих пор не отменена».
«Возможно, власть опасается исламского фактора, но черкесы, особенно возвращающиеся, не имеют к фундаментализму никакого отношения. Черкесы, не слишком в массе своей религиозные, в странах своего изгнания привыкли к сдержанному суннитскому исламу. И, главное, они в нем разбираются, - уверяет председатель Комитета по делам соотечественников в адыгейском правительстве Аскер Шхалахов. - Обмануть каким-нибудь ваххабизмом можно скорее местных, которые так и остались неофитами, но уж точно не репатриантов».
«Может быть, вопрос репатриации связан в представлении власти с темой геноцида?» - задаю вопрос черкесским активистам. «Нет, - пожимали плечами они. - Мы же все понимаем и не собираемся ставить этот вопрос». Отношение к событиям полуторавековой давности у черкесов вообще философское: ну да, мы проиграли войну, но в этом нет ничего особенного, все когда-нибудь что-нибудь проигрывают. «Где-то в глубине души черкесы знают, что война не закончена. И не надо воевать с Россией, просто империя когда-нибудь рухнет, надо просто спокойно этого ждать, - объяснил мне один знакомый черкес из кабардинского «Адыгэ Хасэ». - И эта уверенность – часть общенационального этикета».
Возможно, подобный подход к истории определяет некоторые особенности в оценке вполне актуальной политики. «Крым, Украина – это не наше дело, - объясняет Аслан Бешто. - А по Хабзэ, черкесскому кодексу поведения, не в свое дело лезть не следует».
Репатриация без иллюзий
«Может быть, еще у власти было опасение получить неблагоприятную для нее демографию, - полагает Михаил Савва. - Да и у элиты, возможно, было такое же намерение – встать во главе крупного этноса. Но не получилось. И не могло получиться».
За двадцать лет на историческую родину вернулись около трех тысяч черкесов. «Если бы государство объявило режим наибольшего благоприятствования, случилась бы настоящая репатриация?» - спрашивал у черкесских активистов, и в ответ слышал разные, но крайне небольшие цифры в отношении количества тех, кто должен был вернуться. «Может быть, тысяч десять и вернулись бы». Но и эта цифра выглядит верхом оптимизма.
Вопрос «Почему вы вернулись?» для тех, кто вернулся, а не бежал от войны, непонятен, и их ответ насчет земли предков вовсе не содержит ни пафоса, ни лукавства. Ахмет Сташ вернулся, когда ему было девятнадцать лет, и он, кажется, вполне искренен, говоря, что ни разу о своем решении не пожалел. «Я за эти годы мог тысячу раз уехать в Канаду или Европу...» Они не были чужими ни в Сирии, ни в Турции, хотя совсем уж идиллическими отношения с местным населением никто не называет. «С арабами дружили, но держали на расстоянии, - так сформулировал общее настроение сирийских черкесов строитель Бибарс из Панахеса. - В дом не приглашали, на свадьбы не звали».
«Черкесы всегда лояльны любому государству, в котором оказываются. Поскольку отношения с соседями сложны, надеяться приходится только на власть, и черкесы всегда идут во власть», - объясняет Аслан Бешто. Так было и в Сирии, и в Турции, так, кстати, происходит и в России, и традиционное соперничество черкесов и армян в Краснодарском крае, как полагают эксперты, связано с борьбой за нишу главного лояльного власти национального меньшинства.
«Там, где черкесы жили компактно, ощущение того, что вокруг чужая культура, было сильно, и там многие задумываются о репатриации», - говорит Ахмед Сташ. Но едут единицы.
В кафе в центре Майкопа по вечерам собираются хорошо одетые люди, говорящие между собой по-арабски, по-французски, по-английски, иногда по-адыгейски и почти никогда по-русски. Инженер-нефтяник из Сирии, сменивший зарплату в три тысячи долларов на перспективу получить в Адыгее в лучшем случае тысячу, уже два года пытается свыкнуться с местными нравами. «Поначалу был уверен, что уеду обратно, но удержался». У преподавателя университета из Турции, ныне успешного фотохудожника, объездившего весь российский Кавказ, уже нет никаких иллюзий насчет места, в которое он попал, и страны, в которой его историческая родина находится, но о намерениях остаться его спрашивать так же бессмысленно, как интересоваться причинами возвращения.
Это особая категория репатриантов, но при этом, наверное, самая интересная. Это успешные состоявшиеся люди, которые вернулись, относясь к самому понятию родины вполне по-европейски и без всякой жертвенности. Инженер вот-вот уедет по контракту в Чад на несколько лет, прекрасно понимая, что за это время на родине ничего не изменится, и по истечению чадского подоспеет какой-нибудь контракт еще. Фотохудожник знает, что в любой момент может поехать куда и насколько ему вздумается, но дом его в Майкопе, как и семья инженера. Таких немного. Есть и те, для кого возвращение – бизнес-проект. Есть те, кто просто вернулся, не задавая себе лишних вопросов. А есть те, кто бежал от войны и, наверное, останется.
«Массовая репатриация и не могла состояться, - полагает Михаил Савва. - Так что власть боялась и продолжает бояться зря. В первую очередь репатриации мешает разница в жизненных стандартах – там они были значительно выше, и люди в большинстве своем вполне состоялись, причем, несмотря на все сложности, в полной лояльности государству. Но в любом обществе есть доля пассионариев, которые следуют за идеей. Это и есть те, кто возвращается».
Еще есть те, у кого не остается особого выбора, как у сирийских черкесов, бегущих от войны. Аскер Сохт, впрочем, не требует от них романтизма, да и сам, кажется, не слишком верит в репатриацию. «В конце концов, мы их сюда не звали. И просто так кормить не собираемся. Но тем, кто хочет остаться, помогаем». Действительно, помогают – кто деньгами, кто холодильником, кто оборудованием для допотопного, но все-таки действующего швейного цеха в Панахесе.
«Нет, в Сирию не вернусь, там уже никогда не будет по-старому», - подумав, говорит молодой черкес, который уже придумал себе бизнес, связанный со строительным оборудованием. А напротив, через дорогу, в старом разваливающемся доме, поселилась семья беженцев из донбасского Енакиево. Три поколения под крышей, которая вот-вот рухнет. С черкесами они не общаются.
Вадим Дубнов, (на снимке сверху)
rusplt.ru
На
окраине аула Панахес в Адыгее, километрах в тридцати от Краснодара,
сирийские черкесы, бежавшие от войны, строят себе жилье. По подсчетам
Аскера Сохта, руководителя черкесского национального общества «Адыгэ
Хасэ», выходит по 400-500 тысяч рублей за вполне просторный двухэтажный
дом из шлакобетона «под ключ». Деньги на жилье для черкесских беженцев
собирали, в основном, черкесские бизнесмены.В Адыгею, по данным Центра адаптации репатриантов, из Сирии приехало около 800 черкесов. Всего же черкесов, возвращающихся в места, из которых их предки были изгнаны полтора века назад после Кавказской войны, примерно полторы тысячи. «А если бы не война, приехал бы?» - интересуюсь у одного из строителей, и он привычно принялся рассказывать версию, принятую у репатриантов-беженцев: «Я давно думал о возвращении на землю предков, просто война ускорила принятие решения...» - «В общем, не вернулся бы?» - уточнил Аскер Сохт. Собеседник согласно улыбнулся.
Из коммунистов в антисоветчики
Адыги, или черкесы, еще в 1990-е провозгласили репатриацию тех, кто полтора века назад стал мухаджирами, что в переводе с арабского означает «переселенцы». Количество черкесов, изгнанных в XIX веке после Кавказской войны в Османскую империю, оценивается в сотни тысяч. Их число в четвертом и пятом поколении перевалило в одной Турции за 7 миллионов, а всего они живут в 42 странах мира. Словом, демократия в Адыгее и Кабардино-Балкарии, двух основных регионах исторической Черкесии, началась с митингов в поддержку возвращения соотечественников, которым, как считалось, мешали вернуться исключительно коммунисты.
«Идея репатриации была нужна, прежде всего, тогдашней адыгской элите», - полагает краснодарский ученый и политолог Михаил Савва. Однако, как быстро выяснилось, репатриация от воззваний соотечественников никак не зависела. Она вялотекущим образом шла сама по себе все полтора века. Даже в 1920-х годах некоторые черкесы, пользуясь хаосом Гражданской войны, пробирались сюда».
В советское время некоторые сирийские черкесы, особенно те, кто вынужден был покинуть во время Арабо-израильской войны Голанские высоты, записывались в компартию – только ради того, чтобы написать под этим предлогом письмо советскому правительству с просьбой о возвращении. Советское правительство не откликнулось. Зато откликнулись американцы, позвав «голанских» черкесов в Паттерсон, штат Нью-Джерси. В итоге паттерсонские черкесы стали самыми большими антисоветчиками.
Вспоминая Марию Темрюковну
Рядом с Майкопом, столицей Адыгеи, в 1998 году появился аул Мафэхабль, что означает «Аул счастья». Его первыми жителями стали 165 черкесов из Косова. «Мы оказались между косовскими албанцами и косовскими сербами», - вспоминает Мухаммед, в косовские времена бизнесмен, ныне заместитель муфтия аула. Между двух огней косовские черкесы оказались даже географически – почти ровно посередине между столицей края Приштиной и косовской Митровицей, центром сербского анклава на севере Косова. С них начался аул Мафэхабль и, в общем, сама репатриация, которая с тех пор исчисляется сотнями людей. Аул ширится, правда, не слишком быстро – как и сама репатриация.
Те, кто приезжает сегодня, о первых репатриантах отзываются с некоторой завистью. Тогда к ним было приковано всеобщее внимание, им помогали и с работой, и с адаптацией, прежде всего языковой. Сегодня Центр адаптации беженцев – это небольшое здание в Майкопе, в котором администрация соседствует с несколькими семьями беженцев, которых пока не удается пристроить на постоянное жительство. Чаще всего предоставляемые им варианты – это съемная квартира в городе или дом в селе, куда репатрианты, по преимуществу горожане, не слишком рвутся. За двадцать лет местные жители, пережив первый романтический восторг, привыкли и к самим репатриантам, и к тому, что их совсем немного.
Аскер Шхалахов, председатель Комитета по делам соотечественников в адыгейском правительстве, рассказывает, как бизнесмены собирают деньги на строительство для репатриантов, на мебель, на учебу. И понимает мое удивление: почему он, чиновник, ни слова не говорит о бюджете? Есть ведь программа возвращения соотечественников, в ней заложены определенные сметы и квоты?
«Да, - отвечает Шхалахов, - заложены. Но черкесов они не касаются. В нашей квоте в 450 человек, которая была обозначена в прошлые годы, учитываются все – и ближнее зарубежье, и украинские беженцы. Так что на черкесов остается совсем немного. А на этот год квота вообще пока не сформирована».
В ответ на вопрос о месте черкесов в программе возвращения соотечественников черкесские активисты ссылаются на руководителя Департамента межнациональных отношений Минрегионразвития Александра Журавского: вопрос отнесения сирийских черкесов к соотечественникам за рубежом не проработан и требует обоснования.
«Сирийские черкесы являются потомками выходцев из среды адыгских народов Северного и Западного Кавказа, которые не приняли российское подданство и сделали добровольный выбор покинуть регион после завершения военных действий в ходе Кавказской войны», - таков ответ чиновников.
«А зачем же тогда в центре Нальчика стоит памятник Марии Темрюковне, жене Ивана Грозного, на котором написано «Навеки с Россией!», а это, между прочим, 1577 год?» – настаивают черкесские активисты.
Соотечественник как иностранец
Черкесы возвращаются не как соотечественники, а как обычные иностранцы по стандартной процедуре: разрешение на временное проживание, потом вид на жительство, и в конце долгого пути – гражданство. Некоторым повезло: в начале 1990-х Москва в порыве солидарности с соотечественниками за рубежом давала им гражданство вместе с паспортами, в Адыгее таких около 50 человек. Остальным приходится искать варианты.
Путь из воюющей Сирии в Россию для большинства беженцев лежит через Турцию. Там, кстати, изрядная их часть и остается: сегодня колония сирийских беженцев насчитывает около 6000 человек, и только немногие продолжают свой путь на историческую родину. Но для этого нужно приглашение.
Ахмет Сташ, руководитель организации «Пэрыт», что в переводе означает «Идущий впереди», родом из селения Сальмоней на Голанских высотах («Пэрыт» была закрыта в июне текущего года). Он приехал в Нальчик в начале 1990-х, когда ему было девятнадцать лет и, как все репатрианты того времени, довольно быстро интегрировался. Сегодня «Пэрыт» занимается юридической поддержкой черкесов, которые хотят вернуться, сопровождая весь процесс репатриации. Начинается все с приглашения, потом формальности вроде ВРП (временного разрешения на проживание).
«А почему никто не получает статус беженца?» Ахмет кивает: «Да, Россия подписала соответствующую конвенцию, и сирийские черкесы под эту категорию подпадают. Но нам прямо говорят: «документы на получение статуса мы принимать не будем» – и ссылаются на какую-то ведомственную инструкцию ФМС».
У
некоторых возникают трудности и с ВРП, и с продлением вида на
жительство. Аслан Бешто, один из лидеров общественного движения черкесов
в Кабардино-Балкарии, полагает, что ФМС вместе с другими силовыми
структурами совершенно сознательно блокирует возвращение черкесов:
«Начиная с прошлого года процесс возвращения практически остановился».
«Пэрыт» подает в суд, и, по словам Сташа, 19 дел удалось выиграть.Однако мои собеседники припоминают только один случай депортации, и тот скорее стечение обстоятельств. «Государство не хочет возвращения черкесов, оно этого не скрывает, - полагает Михаил Савва. - Но борется оно с этим возвращением инстинктивно». Например, в нальчикском санатории «Дружба» проживали черкесы из Сирии в количестве 41 человека. Месяц назад в санаторий пришло распоряжение: черкесов выселить. Их место заняли 39 беженцев с Украины, которые за счет бюджета, в отличие от выселенных черкесов, обеспечиваются четырехразовым питанием.
Аскер Сохт из Краснодара считается идейным оппонентом своих коллег из Нальчика. Он верит в конструктивное сотрудничество с властью и в пику нальчикским активистам уверяет, что у него никаких проблем с ФМС нет. Впрочем, у его подопечных тоже не получается получить статус беженца. Да и сам Сохт, кстати, не очень приветствует выезд черкесов-репатриантов за границы аула. Он, однако, признает: подходы ФМС могут различаться в зависимости от региона, причем не всегда эти различия основаны на чем-то сугубо политическом. В Нальчике, например, полагают, что в основе различий Адыгеи и Кабардино-Балкарии земельный вопрос: «У нас земли мало, у них много, поэтому у них можно найти место и для аула Мафэхабля, и Панахеса, а у нас – нет».
Взгляд с Голанских высот
Сирийских черкесов можно отличить от других репатриантов, не зная арабского и не разбираясь в черкесских акцентах. Они в разговоре с посторонним будто инстинктивно напрягаются, и коллеги этому моему наблюдению нисколько не удивлены. «Они приехали из страны, где все боятся спецслужб, - объясняет Аслан Бешто. - И они опасаются, что через российские спецслужбы в Сирии станет известно об их откровенности здесь. А там остались у многих дети, родители или друзья».
Сирия, как полагают многие местные аналитики, сама не очень заинтересована в том, чтобы покидающие страну считались беженцами, и госслужащему или военнообязанному легально покинуть Сирию крайне сложно. Поэтому Россия, поддерживающая сирийскую власть, солидарна с ней и в вопросе беженцев. К тому же беженцы признаются, что довольно часто становятся объектами интереса российских людей в штатском, выясняющих у них, за кого они – за Асада или оппозицию, и чем занимались на родине. «Конечно, мы за Асада!» - с доведенной до автоматизма уверенностью отвечают черкесы из Сирии.
Еще одним программным пунктом является отношение к Израилю. «Я ненавижу Израиль! - без обиняков заявил старик в Мафэхабле. - Он изгнал меня с Голанских высот». А средних лет беженец в Панахесе о своем изгнании с Голан вспоминает с меньшим пафосом (Израиль, кстати, предлагал черкесам перед атакой на Голанские высоты убежище). «Почему вы отказались?» - спрашиваю. «Да времени не было раздумывать. Израильтяне нам дали несколько часов на сборы... - он задумался и добавил: - Хотя, конечно, дураки были, что отказались. В Израиле уж получше было бы, чем в Сирии...»
Война не закончена
Михаил Савва полагает, что пик борьбы с репатриацией совпал с Олимпиадой: «Спецслужбы будто получили карт-бланш на борьбу со всем, что им кажется подозрительным. Причем эта установка до сих пор не отменена».
«Возможно, власть опасается исламского фактора, но черкесы, особенно возвращающиеся, не имеют к фундаментализму никакого отношения. Черкесы, не слишком в массе своей религиозные, в странах своего изгнания привыкли к сдержанному суннитскому исламу. И, главное, они в нем разбираются, - уверяет председатель Комитета по делам соотечественников в адыгейском правительстве Аскер Шхалахов. - Обмануть каким-нибудь ваххабизмом можно скорее местных, которые так и остались неофитами, но уж точно не репатриантов».
«Может быть, вопрос репатриации связан в представлении власти с темой геноцида?» - задаю вопрос черкесским активистам. «Нет, - пожимали плечами они. - Мы же все понимаем и не собираемся ставить этот вопрос». Отношение к событиям полуторавековой давности у черкесов вообще философское: ну да, мы проиграли войну, но в этом нет ничего особенного, все когда-нибудь что-нибудь проигрывают. «Где-то в глубине души черкесы знают, что война не закончена. И не надо воевать с Россией, просто империя когда-нибудь рухнет, надо просто спокойно этого ждать, - объяснил мне один знакомый черкес из кабардинского «Адыгэ Хасэ». - И эта уверенность – часть общенационального этикета».
Возможно, подобный подход к истории определяет некоторые особенности в оценке вполне актуальной политики. «Крым, Украина – это не наше дело, - объясняет Аслан Бешто. - А по Хабзэ, черкесскому кодексу поведения, не в свое дело лезть не следует».
Репатриация без иллюзий
«Может быть, еще у власти было опасение получить неблагоприятную для нее демографию, - полагает Михаил Савва. - Да и у элиты, возможно, было такое же намерение – встать во главе крупного этноса. Но не получилось. И не могло получиться».
За двадцать лет на историческую родину вернулись около трех тысяч черкесов. «Если бы государство объявило режим наибольшего благоприятствования, случилась бы настоящая репатриация?» - спрашивал у черкесских активистов, и в ответ слышал разные, но крайне небольшие цифры в отношении количества тех, кто должен был вернуться. «Может быть, тысяч десять и вернулись бы». Но и эта цифра выглядит верхом оптимизма.
Вопрос «Почему вы вернулись?» для тех, кто вернулся, а не бежал от войны, непонятен, и их ответ насчет земли предков вовсе не содержит ни пафоса, ни лукавства. Ахмет Сташ вернулся, когда ему было девятнадцать лет, и он, кажется, вполне искренен, говоря, что ни разу о своем решении не пожалел. «Я за эти годы мог тысячу раз уехать в Канаду или Европу...» Они не были чужими ни в Сирии, ни в Турции, хотя совсем уж идиллическими отношения с местным населением никто не называет. «С арабами дружили, но держали на расстоянии, - так сформулировал общее настроение сирийских черкесов строитель Бибарс из Панахеса. - В дом не приглашали, на свадьбы не звали».
«Черкесы всегда лояльны любому государству, в котором оказываются. Поскольку отношения с соседями сложны, надеяться приходится только на власть, и черкесы всегда идут во власть», - объясняет Аслан Бешто. Так было и в Сирии, и в Турции, так, кстати, происходит и в России, и традиционное соперничество черкесов и армян в Краснодарском крае, как полагают эксперты, связано с борьбой за нишу главного лояльного власти национального меньшинства.
«Там, где черкесы жили компактно, ощущение того, что вокруг чужая культура, было сильно, и там многие задумываются о репатриации», - говорит Ахмед Сташ. Но едут единицы.
В кафе в центре Майкопа по вечерам собираются хорошо одетые люди, говорящие между собой по-арабски, по-французски, по-английски, иногда по-адыгейски и почти никогда по-русски. Инженер-нефтяник из Сирии, сменивший зарплату в три тысячи долларов на перспективу получить в Адыгее в лучшем случае тысячу, уже два года пытается свыкнуться с местными нравами. «Поначалу был уверен, что уеду обратно, но удержался». У преподавателя университета из Турции, ныне успешного фотохудожника, объездившего весь российский Кавказ, уже нет никаких иллюзий насчет места, в которое он попал, и страны, в которой его историческая родина находится, но о намерениях остаться его спрашивать так же бессмысленно, как интересоваться причинами возвращения.
Это особая категория репатриантов, но при этом, наверное, самая интересная. Это успешные состоявшиеся люди, которые вернулись, относясь к самому понятию родины вполне по-европейски и без всякой жертвенности. Инженер вот-вот уедет по контракту в Чад на несколько лет, прекрасно понимая, что за это время на родине ничего не изменится, и по истечению чадского подоспеет какой-нибудь контракт еще. Фотохудожник знает, что в любой момент может поехать куда и насколько ему вздумается, но дом его в Майкопе, как и семья инженера. Таких немного. Есть и те, для кого возвращение – бизнес-проект. Есть те, кто просто вернулся, не задавая себе лишних вопросов. А есть те, кто бежал от войны и, наверное, останется.
«Массовая репатриация и не могла состояться, - полагает Михаил Савва. - Так что власть боялась и продолжает бояться зря. В первую очередь репатриации мешает разница в жизненных стандартах – там они были значительно выше, и люди в большинстве своем вполне состоялись, причем, несмотря на все сложности, в полной лояльности государству. Но в любом обществе есть доля пассионариев, которые следуют за идеей. Это и есть те, кто возвращается».
Еще есть те, у кого не остается особого выбора, как у сирийских черкесов, бегущих от войны. Аскер Сохт, впрочем, не требует от них романтизма, да и сам, кажется, не слишком верит в репатриацию. «В конце концов, мы их сюда не звали. И просто так кормить не собираемся. Но тем, кто хочет остаться, помогаем». Действительно, помогают – кто деньгами, кто холодильником, кто оборудованием для допотопного, но все-таки действующего швейного цеха в Панахесе.
«Нет, в Сирию не вернусь, там уже никогда не будет по-старому», - подумав, говорит молодой черкес, который уже придумал себе бизнес, связанный со строительным оборудованием. А напротив, через дорогу, в старом разваливающемся доме, поселилась семья беженцев из донбасского Енакиево. Три поколения под крышей, которая вот-вот рухнет. С черкесами они не общаются.
Вадим Дубнов, (на снимке сверху)
rusplt.ru
Комментариев нет:
Отправить комментарий